Родственники ушли пятнадцать минут назад. Мне казалось, что их любопытные глаза начали наслаиваться друг на друга и создали вокруг меня плотную сферу, которая выедает кусочки меня.

За окном темнеет, становится так тихо, что я различаю ход часов, который в последний раз слышала еще когда жила с родителями. Скорее всего, часы проникли в дом с родственниками, а те ничего не заметили. Часы наверняка постарели, но я могу их узнать даже по звуку.

На самом деле, они вовсе не механические, а только маскируются, где-то в глубине их сердце питает маленькая плоская батарейка. Ни одна царапина на их циферблате не зажила с тех пор, как я стукнула их о подоконник. Если бы я этого не сделала, я бы продолжала считать за ними секунды до конца жизни.

Впервые я попала в их ловушку в теплый майский день, когда школа уже насквозь пропахла детскими летними мечтами. Одноклассники стали напротив меня полукругом и кто-то из них говорил виноватым голосом, а остальные то и дело давились улыбками. Я слышала только обрывки фраз. «Мы просто не хотим портить с тобой отношения, нам же ещё учиться вместе», потом «Все бы ничего, но ты просто практически ничего не говоришь».

Я не видела их глаз, но знала, что они все смотрят на меня. В моей голове каждый их глаз делился на два таких же каждую минуту, как делятся клетки в разных научно-популярных фильмах. И в конце: «Ты пойми, нам же тоже так скучно. Не ходи, пожалуйста, больше за нами».

Я стояла, скрестив руки на груди и смотрела на секундную стрелку моих наручных часов. И про себя считала удары, чтобы ничего не слышать. Когда полукруг расплылся, как рисунок на промокшей бумаге, я досчитала до трехсотого удара. Пять минут. Для всех прошло пять минут, а для меня – триста секунд. В некоторых случаях минуты имеют невероятное свойство растягиваться. Потом я вспоминала этот день по многу раз. Смотрела на секундную стрелку часов и считала до трёхсот. А потом это стало защитой от тех глаз, которые смотрели на меня отовсюду. Оценивали. И мне казалось, что всегда оставались недовольными.

Я устала считать. Глаз становилось все больше, и они превысили допустимую концентрацию, и я не могу думать ни о чем, кроме того, что они видят, когда смотрят на меня.

Утром в воздухе что-то меняется. Он становится наэлектризованным и густым в некоторых местах. До вечера эта густота сосредотачивается и обретает форму кляксы. Она немного преломляет свет, как фигурки из выдувного стекла.

Постепенно клякса обретает углы, линии, начинает двигаться более осознанно. Она обретает цвета – серого выцветшого джинса и белой синтетики – какие носят практически все.

Вслед за часами в доме появились и другие вещи. Чашки из Новуса, которые мне дарили на праздники, потому что не знали, что подарить, большие и длинные свитера, в которых я могла спрятаться, стопки дисков с самой популярной музыкой, которую я слушала, чтобы не выделяться, и тетради с черно-белыми рисунками на полях, на которых можно было излить все, что думаешь, и благодаря которым не слышно, что говорят на уроке.

Клякса перестает быть кляксой, уже совсем напоминает меня. Одежда у нее всегда идеально выглажена. Но тем не менее она все равно разглаживает ее руками, когда сидит. Волосы она тоже все время то заправляет за уши, то достает, потом собирает в хвост и снова распускает. Время от времени она замирает, услышав ход секундной стрелки, и считает до трехсот.

Мы садимся за стол на кухне. Она почти не разговаривает, часто отказывается от еды. Я постоянно хочу спросить у нее, почему, но боюсь, что и так знаю ответ. Я стараюсь казаться дружелюбной, хотя мне она совсем не нравится.

Мне становится жарко. Жарко от электроплиты на кухне и от света электрических ламп в стеклянных клетках, от того, какой вижу себя теперь. Я спотыкаюсь о выросшие, как грибы после дождя, вещи, пытаюсь выйти из их лабиринта и каждый раз упираюсь в тупик – часы, после которых я не способна идти дальше.

Я открываю окно и чувствую, как горят мои щеки. Дышу глубоко, чтобы морозный воздух проникал в меня и охлаждал легкие. Держу глаза широко открытыми, подставляя их ветру. Высокие худые сосны у дома дружелюбно машут мне лохматыми руками. Я прислушиваясь к часам. Их звук не изменился, но изменилось что-то другое, как будто Я обросла молодой корой, желтой с рыжей тенью, и теперь не ощущаю на себе их ударов. Мне захотелось другого тепла.